Никола Ворон

на головну

"Ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелось
латинских обычаев и немецких поступков?"

протопоп Аввакум

На дне колотой чашки остывал крепкий, черный чай. Сквозь незапертую дверь бродяга ветер наметал желто-красные кленовые листья. Гонял их хороводом вдоль мазаной известью печи, горкой наметал под широкий, в трещинах стол. Осторожно, словно пугаясь звенящей тишины опустевшего дома, касался пестрых оконных завесок. Стряхивал с них пыль. Облака ее, стронутые сквозняком, мягко оседали куда-то вниз, посверкивая в солнечном луче крохотными искорками. И ничего более. Ни шороха, ни скрипа. Жизнь была, да вся вышла, оставив пыль да палую листву на досках пола. Надежда заблудилась где-то среди вороха старых писем, небрежною рукою рассыпанных по решетке кровати. Любовь колечком закатилась под старый, окованный медью сундук в углу. Вера… Кто же теперь скажет, почему она вдруг обернулась безверием и лик, убранный латунным кружевом более не смотрел в душу, а все куда-то сквозь, мимо.

И всего-то памяти земной - светлые тени фотографий на потемневших стенах. Ее он не оставил. Не посмел. Могилы на старом кладбище встретили его, потрепанного, в затертой, с чужого плеча, шинельке, холодной сыростью. А от желтых карточек, чудом сохранившихся в этой огненной буре, веяло спокойным теплом. Главное, они сохранили запах, о котором он грезил, скрываясь от конвоя в прихваченных первыми морозами балках. Запах той жизни, которой как-то вдруг не стало.

Василь молча бродил по хутору. Душу будоражили детские, такие яркие воспоминания. Вот он бежит по этому самому проулку к реке. Вот он с братьями, первый раз едет на зыбь. Гордый своей взрослостью и новехонькой справой, гарцует на отцовском коне мимо ее окон, а дед Михей грозит ему сучковатой палкой и в спину кричит что-то. Где же это все? Где те, вдруг ставшие чужими земляки, которые выгоняли его вдовую мать и непраздную жену на лютый мороз, признав врагами новой жизни. Об том писал ему на фронт батька Власий, божий человек. Где теперь они, растащившие по нитке нехитрое обзаведение?

Еще в городе, отлеживаясь на чердаке у станичника односума, он узнал, что хутор его, вместе со всем юртом попал «в немилость к новой власти», что уже год как никто оттуда не приезжал. Василь не строил иллюзий. Пройдя через всю страну, он видел, как на перронах умирали раненые, брошенные на произвол судьбы, видел, как мужики рубали и вешали своих же родичей. «Это они своих так. Что уж о нас гутарить», шепнул ему, на прощанье бывший есаул, ныне конторский работник Матвей, сунув в руки узел со снедью - «А наган возьми, он те сгодиться. Тут ишшо гутарили, что казаков как класс ничтожить будуть. Не верю я в то, мы ить поддержали ихний пролетарьят! А всеж, чем чорт не шутить… Тут такого понаслушаесся, мураши по спине бегають. Власть-то на Дону кацап взял, а казаку то, знать боком выйдеть».

Что в хуторе случилось, о том он не гадал. Все и так казалось ясно. Красные за собой не прибрались, все, что не сгорело - дикие собаки да волки окрест растащили. К ликам смерти Василь успел привыкнуть на войне, но невольно продолжал вглядываться в лежащие то тут, то там черепа, обрывки одежды, обувь, искал схожесть и иной раз находил. Один образ из того теплого мирного далека накладывался на другой – из дня сегодняшнего. От того сжималось сердце, и судорогой сводило челюсти. Из бурьяна на него пялился пустыми глазницами Остап Приблуда, тот, который с матери крест сорвал. Он и узнал-то его по кресту, что присох к оголившимся ребрам. Совсем еще недавно Василь мечтал убить его, а ныне пожалел. Вспомнилось - вместе бегали чебака удить… клевало-то как напротив сухой яблони!

Улыбнулся. Крестик поднял. Холод серебра ожог огрубевшую ладонь. Где-то высоко над утренней степью кружил одинокий орел. Над заброшенными садами с граем поднялась черная стая.

Было еще одно место, куда Василь стремился попасть. Благо, пожар не тронул мазанку на окраине хутора, утонувшую в виноградных лозах. Что родной курень без хозяев, про то он знал загодя, и как-то свыкся с горем, а вот старика Власия в мыслях своих казак схоронить еще не успел. Дорог ему был этот человек, слывший окрест святым. Дорог за ласковое слово, за те письма, что писал ему и другим хуторским на фронт, за правду.

Живя тихо и неприметно, Власий учил всех, кто хотел слушать. Учил добру. Рассказывал о старых временах, о том, кто такие есть казаки, откуда пришли и почему они перед царями шапки не ломят, да попам рук не целуют. Наказывал чтить свой род и помнить, что казак – не раб, а внук Божий. Говорил, что из всех святых казаку ближе святой Николай, Степан Разя да Мамка-заступница. За то его станичный поп убить хотел, нанял лихих людей, да только казаки, прознав о злодействе, перестреляли их в поле да там и зарыли. А поп не с того, ни с сего зачах, и за седмицу «сгорел», памяти доброй о себе не оставив.

Василь не верил в чудеса и все же… Стук в запертую дверь, эхом отозвался в его душе. Окна закрывали ставни, и сквозь них не разглядеть было, что твориться внутри. Потоптавшись у порога, казак собрался с духом и толкнул вперед дверную ручку. Тихонько скрипнули петли. Дневной свет, перепрыгивая через плечи, рванулся вперед, открывая глазу запыленный глиняный пол.

Сразу входить он не стал. Стоял и ждал чего-то. Жадно тянул носом воздух. Не было в нем сладковатого смрада, напротив, едва ощутимо пахло степными травами и ладаном.

Пусто. Нехитрая мебель на своих, привычных местах. На столе – миска, затянутая паутиной. Плетеное из лозы кресло плотно придвинуто к очагу. У входа запылившиеся, истертые сапоги. Упавший с гвоздя картуз.

Потоптавшись с минуту, Василь, прошел к дальнему углу, занавешенному грубой тканью. Аккуратно отодвинув ее, заглянул в полутемную комнатушку и оторопел.

Власий сидел за столом у окна распрямивши спину и подняв голову. Словно вдруг увидел что-то там, на подернутом хмарью востоке. Перед ним лежал лист бумаги, покрытый мелкими убористыми фиолетовыми стежками. Истончившиеся пальцы сжимали перо. Уже не один месяц.

Казалось, старец на миг оторвался от работы. Сейчас вздохнет, отправит отточенный краешек пера в чернильницу и продолжит свое неоконченное письмо. Время медленно утекало, влекомое уходящим на закат солнцем. Василь, стряхнув оцепенение, сделал несколько шагов и, сам того не ожидая, перекрестился. Тело Власия осталось нетленным, хотя дух его отлетел давно. На высохшем лице застыл отпечаток покоя. Знать, не зря считали его святым.

Борясь с собой, казак, склонился над покойным и двинул на себя исписанный лист. Тот подался неожиданно легко. Стройными рядами понеслись слова из прошлого…

«…Василию Татарскому. Здравия желаю тебе сыне крепости духовной в час сей чорный! Слово сие да отыщет тебя в свое время. Обмануть легко, но то грех тяжек. Мятется душа моя, зря как дурманят бесы казачьи головы. Во тьме блуждая не ведают, что творят, гласу совести не внемля. Молюсь за них. За весь род казачий поклоны бью с утра и до утра. Только все без толку, ибо отвратили заступники святые лики свои от нас.

Поделом же. Красная чума - то наказание нам за деяния дедов. Их чашу горькую пьем. Из вольного воина, хортова сына, превратился казак в тягловую скотину, в бич. А бич тот сжимает рука вражья, а рукой той правит сам чорт. За чужими вождями пошли, заветы предков и донской закон порушив. А они и рады. Казачьими костями себе дорожку во все края стелят. Разве ведали те, кто Мишку Романова на престол кричал, что семя это врагом станет исконных вольностей наших? Родом этим Русь кончилась, и было то началом великого исхода казачьего. Царевы люди станицы наши жгли, по Волге плоты с висельниками пускали, всякого кто с Дону иль еще откуда выходил, воеводишки ловили и смерти предавали. И ничего, - как где война, так казаки уж там, кровь свою льют за грош да корку хлебную. Одурманили прелестными речами да поповской хитростью купили. На кукан посадили. Кто очнулся, супротив пошел – свои же иуды предавали. И булавинцев усмирили, и Сечь кровью умыли, дело святого нашего Степанушки прахом пустили. Предательство – что камень тяжкий по водной глади ударивший, - волны рождает. И не волны то, а беды. Многих честных казаков к ворогам исконным они забросили. Родную землю оставив, подъяли они меч на братий, не ведая, что главу свою секут. Не вини их! Но пожалей и прости в сердце своем! Забыли они, что воля не на чужбине. Воле в душе жить должно, а душе - на земле родной, предками завещанной.

А в сей день вижу я - оканчивается исход наш. Сами кацапа в казацкие земли пустили, а он на себе чорта приволок. Сами тому чертяке помогали, и даже ты в стороне не остался, на фронте супротив своих сражаясь, последних русов убивая. Опять за чужими вождями пошли и вновь себя предали. Тяжко умирать мне, глядя как исходит род казачий.

Сегодня с ночи хутор обложили. Запалили с одного краю. Резню учинили. Не щадя ни старого, ни малого. И ладно бы кацап пришел, мстя за давние обиды, нет, с ним и наши браты были. Вышел я образумить их, но где там. Словам не внемлют. Безумные! Всех порубали, а меня смерть раньше срока не взяла. Испугались они дел своих, и ушли, тела на поругание зверью оставив.

Вижу я зарю и плачу. Не от того, что радуюсь солнышку в последний раз, а от того, что зрю конец наш. В час свой последний молю святых наших заступников хоть искру, хоть одно зернышко наше уберечь, укрыть от вражьих глаз. Дабы продолжился род казачий и в час великий возродился из пепла и воспрял в былой своей славе. Дай вам Бог силы и мудрости не повторить исход наш! Верую в то и уповаю на вас…

А тебе, Василий, завещаю книги свои и память. Взамен же, как сына своего прошу, - отнеси тело мое на дальний курган, сложи костер большой и меня на том костре сожги. Пусть же летит прах мой над степью, над Доном и прибудет с ними вечно. И да будет так! Прощевай! Аминь. Аминь. А…..

Синяя черточка прыгнула в сторону.

«Аминь», - продолжил Василь и, перекрестившись, аккуратно уложил невесомые останки на широкую белую ткань. Старец все подготовил заранее.

На фоне сизых туч языки рыжего бездымного пламени показались невозможно яркими. Едва затлел кустарник, как оно взметнулось к небесам, в миг единый поглотив укутанное в домоткань тело.

Налетевший из ниоткуда порыв могучей рукой разворошил угли, отправив в полет тысячи «огненных мушек». Казак смотрел, как медленно кружась, опускаются они на сизую полынь, на коричневый, влажный сухостой, в донские волны. По небритой щеке пролегла влажная дорожка. Знать, к вечеру туман опустился.

Василь не вернулся в свой курень. Слишком стыло было в нем. Для ночевки выбрал он жилище Власия. Расположился. Кинул под лавку вещевой мешок. Закурил.

Печь топить не стал, опасаясь, что дым заприметят и доложат куда следует. Из-под двери тянуло холодом. Отыскав старые мешки, он заткнул ими щель и, немного поколебавшись, заложил засов.

Книги – свое нежданное наследство он заприметил сразу. Маленький шкапчик буквально рушился под тяжестью их, огромных, затянутых в пыльные кожаные переплеты.

Не гадая, он раскрыл одну их них. Запалил толстую восковую свечу. Рыжий свет заплясал по затейливым буквицам старого письма.

…моление об атамане бахметьевксам, старшинах и казаках…

Ой возмутился да наш батюшка Дон, да он от самой было вершинушки до самой у стюжи,
До самой устюжи, да до острова было Черкасского, от острова Черкасского, до моря Чормного

То не ветер злой возмутил его, то не твердь земная сотрясалася, а и кровью иконы восплакали

А и в Московии зверь лютый пробуждался, зверина лютый слуга анчихристов…

А допрежь мне песню рассказывать, помянем же братий наших

В бою сгинувших, в огне сгоревших, в воду канувших, злою рукой замученных,

Как во первую главу вспомянем мы Кондрата Булавина, Афансьева сына,

Атаманушку донского, сына веры родной истинной, веры правой.

А во вторую главу помянем атаманов его верных, Семенушку Драного, Сергея Беспалова,

Тихона Белогородца, Никитушку Голого, Хохлоча Луку, Игнатушку Некрасова,

Скрылева сына, Бобрина, и других кого не удержал в светлой памяти,

Да старшин многомудрых и преданных, от законов древлих не отрекшихся.

А во третью главу вспомянем буйны казацки головушки, что поля да пажити засеяли,

В сечах неравных с пришлыми да отступниками, а числом их двадцать тысячей без малого,

Жонок их со детишками, дедов стар ы х да прочих родичей, разделивших судьбину лютую,

А числа им несть и по се поры, без могил лежат неприкаяны, без покояния, да слова добраго

А самих городков огню предано по Хопру-реке шесть, по Бузлуку шесть,

Пять городков по Медведице, со станицами, да малыми станами,

Ни людей там нет, ни зверей, ни птиц, только уголь чорный, да сера зола

Ты святая Мать, помяни всех нас, не оставь казаков Мать-заступница.

То не громы гремят посредь полночи, то идет на Дон Долгорукий князь,

Долги руки его по локоток в крови, чорт на шапке сидит, ухмыляется.

Он не сам идет, с ним царев наказ, - ты ступай, вороти беглый люд в полон,

Да воров как есть предай смертушке, а деревни их без остатка жги!

Возмутились на то казаки-донцы, кто ж ты, белый царь? Ты нам враг иль друг?

Аль забыл совсем ты завет отцов, о казацких исконных вольностях?

Мы своей земли не дадим тебе, ты окстись, отпусти ты домой солдатушек,

Не чини ты зла нашей вотчине, а не то пожнешь бурю грозную.

Как сбирался в поход Афанасьев сын, с ним казаков верных до тысячи,

Кони борзо шли по ночной степи, песня в даль лилась разливной рекой

Как нашли они на Шульгинский стан, где сидел сычем Долгорукий князь

И без слов пустых разнесли его, накормили землицею досыта

Разгорелся костер, полыхнул ковыль, грохотнул с небес атаманов глас:

Атаманы молодцы, добрые охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники.

Хто похочет с военным походным атаманом Кондратьем Афанасьевичем Булавиным, хто похочет с ним погулять по чисту полю, красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конех поездить, то приезжайте в терны вершины самарские. А са мною силы донских казаков семь тысячей, запорожцев шесть тысячей, белая орды пять тысячей!

На призыв сошлись всех краев бойцы, все орлы степные да вороны,

Волчьи стаи все с придонских низов и злы псы с Днепра, кто цепей не знал,

Все спешат вступься в неравный бой, за казачью честь, за родную веру

Ощетинилось поле железной травой, пыль клубиться от Дона до Яика.

Навстреч войску вышла другая рать, не солдаты, не немцы продажные,

То братья, дядья, всё родная кровь, с атаманом Лукьяном Максимовым

Им бы миром сладить промеж собой, не срамить седин стариков своих

Им бы рядом встать и вперед пойти, не было б сильнее той силушки.

Потемнело небо над Крын-рекой, затуманилось светлое солнышко,

Брат на брата шел в злой смертельный бой, не заметив того что себя убил,

Зря казачий грех, возрыдала Мать, отвернулись святые заступники,

Горе! Горе нам! За тот чорный день нашим правнукам счастья не видывать.

Афанасьев сын одолел тогда, на беду себе и казакам всем,

Обезумев сам стал станицы жечь, что вставали мстя супротив его,

И уж длань его вся в донской крови, и уж чорт сидит на его плече

Но ответ держать наступил черед за дела за вины свои тяжкие.

Как он стал в углу, в курене своем, поглядел на иконы, склонил главу,

И сказал тогда таковы слова «Мать сыра земля ты услышь меня,

Я хотел тебя от врага сберечь, а сам острый нож тебе в грудь вонзил,

Я казачий грех на себя беру, в нем повинен сам, мне прощенья нет.

Вот идут браты убивать меня, но не смерть страшит мою душеньку,

А и страшно мне, а и больно мне да за то, что сам учинил раскол,

Пусть же сгинет он заодно со мной, вот о чем прошу тебя Мать земля!

Приложил пистоль атаман к главе и не дрогнув сам застрелил себя.

Как узнал про то Игнатушка да Некрасов сын, опечалился он, призадумался,

Да собрал на круг казаков старшин он без малого сорок тысячей, и увел с собой на Кубань-реку,

Говорил он им, белый царь – злодей, позабыл отцов веру правую, веру правую, истинную

От того житья не дадим ему, ни внукам его, ни правнукам, воевать с ними станем до смертушки.

А еще сказал, чтобы помнили, крепко помнили до последних дней,

Ты рубай, стрели немцев да бояр, ты сажай на кол подлецов князей,

Да людишек их забирай в полон, продавай холопов в туретчину,

Если ж встретишь на Поле казака ты, то стрели поверх головы его.

А улышав песнь, да помянем вновь всех братов до последнего имени,

В бою сгинувших, в огне сгоревших, в воду канувших, злою рукой замученных,

На своей земле, на чужбине ли, во сыром лесу, в чистом полюшке

Ты святая Мать, ты услышь всех нас, не оставь казаков Мать-заступница!

Свеча почти догорела, а Василь все сидел, раз за разом перечитывая последние строки. Словно в бреду сотый раз повторял про себя «…не оставь казаков, Мать-заступница!». Не оставь. Лег на стол узел с бережно хранимыми фотокарточками.

Разложив перед собой знакомые лица, Василий начал вслух произносить имена. Не только своих. Всех хуторских и станичных, кого мог вспомянуть. И за каждым именем открывалась ему чья-то жизнь, расцветшая и нелепо оборванная. За каждым именем – радости, горести, печаль, смех, слезы и… пустота, как в обмелевшем колодце. Он говорил, а прочная, не по летам, дверь сотрясалась, словно кто-то ломился в нее. Тоненько дребезжали стекла. Ветер на сотню голосов выл над крышей, грозя разнести ее, камышом крытую, по всему Полю. Мелькали за окнами смутные, неразличимые тени – то ли деревья качало полуночным ураганом, то ли лунный свет играл с рваными тучами в прятки.

Василь продолжал до тех пор, покуда перед глазами не поплыли багрово-черные круги. На него навалилась небывалая усталость, затягивая в крепкий сон. И слышался ему знакомый, усталый голос:

…Ой, да занесла вас, мои донские казачки, занесла вас же, мои тиханские, неволюшка.
Занесла вас, ой, да все неволя на землю турскую, Ой, не видать вам, казачкам, звону колокольного,

Да не забуду вас на чужбинушке, сыновей своих, верных, праведных,

Ой, да не покоряйтесь, а вы, сынки, царю русскому, царю русскому, служке чортову!

С рассветом похолодало. Робкий лучик, пробившись сквозь щель в ставнях, прогнал последнюю дрему. Василий, поморщившись, нехотя, раскрыл глаза. Потянулся. С хрустом распрямил спину. Потер лоб. В комнатке было тихо. Снаружи не доносилось ни звука. Знать, буря, завывавшая в трубе ночь напролет, утихомирилась.

Поднявшись со стула, он прошел пару шагов и несколько раз резко дернул плечами. Тело, как и прежде, слушалось хорошо. Зевнув, Василь набросил на плечи шинель и поспешил к колодцу.

Дверь, к его удивлению, подавалась с трудом. «Верно, ветку какую сорвало, да привалило», подумал казак и поднажал. Что-то сухо щелкнуло, и Василь с головой окунулся в светлое осеннее утро. Небо радовало глубокой, безоблачной синевой. Бодрящий ветерок нес запах вымокшей под дождем степи. Хотелось жить. Просто для того, чтобы дышать всем этим, с детства знакомым, до боли родным. «Воле, в душе жить должно…», вспомнились ему слова Власия. «Воля!», - ноздрями втянув будоражащее душу созвучие, Василь шагнул вперед.

За малым не упал, споткнувшись о что-то, с сухим треском откатившееся к плетню. Огляделся и глазам не поверил. Повсюду вокруг куреня лежали костяки, особенно много их было под окнами и у порога. Дрожь пробирала от того что, казалось, люди в последний свой час, хотели войти в старенькую мазанку, но так и не сумели. От веселости не осталось и следа. Жутью веяло от свежих царапин на двери. «Не иначе, ветрила горовой со всего хутора натащил… Он сильный, дубы и то корчует…», думал Василий, осторожно, как по минному полю, пробираясь на задний двор, - «Вот ужо, не было печали…»

На облезлом черепе, что неведомой силой забросило на разросшийся куст крыжовника, сидела синица. Склонив голосу, заглядывала в бездну глазницы, беззаботным щебетом встречая выкатившееся из-за окоема солнце.

Он работал весь день и вернулся в свое жилье уже в сумерках. Как-то совсем незаметно дом божьего человека стал для него «своим». Шарахнув грязной лопатой в угол, Василь, не раздеваясь, обошел комнатки, крестя, как учил Власий, все окна и дверной проем. Засовам да щеколдам веры не было.

Кинул загодя запасенных дров в печь. Запалил огонь, решив – «пусть идуть, кто б то ни был». Хотелось горячей пищи. Поленья занялись быстро. Загудело пламя.

Василь еще и не притронулся к каше, только ложку макнул, как кто-то тихонько постучал в ставню. Казак насторожился. Замер. Кровь гулко бухала в висках. «Почудилось, что-ль?». Некоторое время было тихо, лишь потрескивали, сгорая, сухие абрикосовые ветви. Трепыхнулось сердце и… Стук повторился.

Ладонь сжала рукоять револьвера. Василий стронулся, ругательски ругая себя за оплошность «Вот ведь накликал лихо, кулеша захотел…». Прижался спиной к шершавой стене, ожидая того, что незваные гости начнут высаживать окно. «…Теперь точно нахлебаюсь…», подумал он и крикнул:

- Если кого нелегкая принесла, то нехай мимо проносить!

В ответ раздалось покашливание и негромкие слова

- За ради Христа, дай поесть, добрый человек!

«Знаю я вашего брата… За ради Христа… Как нашли только. Неужто есаул выдал…»

- Мимо проходи, сказал. Начнешь озоровать – стрелю! Нема тут добрых людей.

В душу Василю начали вкрадываться сомнения. Красноперые давно вломились бы и без лишних разговоров. К тому ж, не слышно на базу коней. «Не пешком же они пришли… Может и вправду какого перехожего бродягу занесло…»

Меж тем невидимка продолжал голосом, привыкшим более командовать, нежели милостыню просить:

- Не бери греха на душу. Не поем до утра - помру… Пусти меня… Один я…

Казак, поколебавшись с минуту, резко развернулся, отбросил засов и отступил внутрь. Ожидая выстрела, схоронился за перегородкой. Прицелился в пустоту.

- Заходь! Только без глупостев!

Медленно, очень медленно колыхнулось что-то по ту сторону света. Чиркнула о порог босая пятка. Словно соткавшись из ночи, в комнату вошел человек, одетый в черную, видавшие виды ризу. Разогнулся во весь аршинный рост и скинул промокший капюшон.

Ни старый, ни молодой. Серые глаза с насмешкою посмотрели на погибель, притаившуюся в дуле револьвера. И она дрогнула, позабыв дать команду нажать курок, спустить ее с цепи.

Василий опустил пистолет.

•  Кто таков будешь?

На сухом, морщинистом, безбородом лице не дрогнул ни один мускул, лишь слегка, на мгновение, разошлись тонкие губы:

•  Накормил бы сначала, козаче. Или братов ныне, как и допрежь, встречают пулей?

Растерявшись, Василь только и смог, что головой кивнуть на котелок с кашей. «Садись

мол, ешь…» Пугал его, всеми смертями пуганного, этот незнакомец. До стука зубов пугал.

Гость все также неторопливо подошел к столу и опустился в кресло. Широченные его плечи едва вместились, а камышовая плетенка даже не скрипнула.

Достав откуда-то деревянную ложку, он, с небывалой жадностью, набросился на еду. Не прошло и мгновения, как чугунок показал дно:

•  Еще! – выкрикнул он через плечо, - Ради Бога, еще!

Василий, все еще не осознавая происходящего, наклонился к вещевому мешку и достал узел с сухарями. Молча кинул его на стол. Миг и крошки не осталось в тряпице…

- О Господи! Ну неужели у тебя ничего больше нет?! – лицо незнакомца исказилось мукой. Он со злостью ударил кулаком по столу и как-то осел, осунулся. Голова упала на сложенные перед грудью руки. «Уснул что ли?» - Василий стоял позади и не знал, бежать ли без оглядки или подождать еще.

- Да ты садись, не стой столбом! - слова прозвучали неожиданно громко, - пришлый оторвался от столешницы, - да дверь прикрой…

- Звиняй, без харчей тебя оставил, но ты еще наживешь… А я вот… Ну да я отдарюсь чем Бог послал. Человек я перехожий, многое видел, многое знаю. Отвечу на три твоих вопроса. Авось и пригодятся мои побасенки…

Обойдя незваного гостя, казак, придвинул лавку и сел напротив. Встретил пронзительный взгляд и глаз не отвел. Вспомнил, кто он есть и на чьей он земле. От того страх ушел, будто и не было.

- Да что мне с тебя, бродяги, отдарки брать, чай не из жидов я, - сказал Василь, усмехнувшись в усы, - Ты, ежели отблагодарить хочешь – помолись за меня, да спать, вон, на сундук укладывайся. Утром погутарим.

- Я бы помолился, - незнакомец скривил уголок рта, - Да не слышит Бог Степана Разю, за дела казачьи ответчика… И до утра сроку у меня нет. Задавай первый вопрос…

Василий смешался, - Ну дык, что ж спросить-то у тебя… Мож кого из нашенских где видал? Неужто всех погубили окаянные…

- Не о том вопрошаешь, казак… Но слово сказано… – глаза путника на миг заволокло чернотой, - Из станицы твоей тридцать и три человека осталось. По всей державе как горох раскатились и не тебе их собирать. Живы они, но скоро забудут, кто они есть. Род их пресечется. Не тужи и не вспоминай о них.

- За что же кара такая на нас? Откуда пошла погибель наша? – проговорил казак, сжимая кулаки.

Степан усмехнулся, - Любо! Вот тебе ответ! – неуловимым движением стукнул Василя перстом в лоб.

Окружающее утонуло в серой пелене.

…Плотный густой туман. Прихваченные утренним морозцем лужи на дороге. Мир как-то вдруг стал двухцветным. Рыже-серым. Мглисто-глинянным. Будто и нет в нем ничего, кроме влажных, непроглядных облаков и разбитой копытами стежки через заиндевелую, заметную метелями степь. Теплый ветер, лаская лицо, напоминал о том, что где-то там, наверху светит солнце. Но не видать его сквозь муть. Как не приглядывайся.

Лошади, измученные затянувшимся походом, шли еле-еле, то и дело норовя сбавить шаг, щипнуть бурую траву. Уж кому-кому, а им досталось. И пулями их било и сталью секло, и голод мучил, и казак плетью привечал. Не повезло подохнуть - подставляй сызнова спину и под латника, и под мешок с дуваном. А взяли его, как на грех, богато. Станица Ивана Сивоуса дважды входила в Москву. Сперва, под знаменами «вора» и лыцарей Сигизмунда, а после того, как стали платить не звонкой монетой, а пустыми обещаньями, переметнулись к русско-шведской рати Скопина-Шуйского. За два долгих года, воронами кружа над разоряемым стольным градом, вольница «обросла» и людьми, охочими до «молодечества» и казной. Охотники заняли место павших братов. Серебро и то, что сил не хватило прокутить, приятным грузом осело в кошелях, шапках и поясах. Провианта тоже хватало с излишком. Уж на обратной дороге отбили две подводы со снедью, не потрудившись разобраться, чьих людей землей забросали в канаве. Не казаки – и слава Богу.

- Эк карашо! – улыбнулся невесть чему поседевший на службе татарин Рифатка, сверкнув узкими, почти черными глазами на мелькнувший в кустах заячий хвост, - Эк, карашо!

- Чего раскарашокался, бусурманское твое семя – бывший стрелецкий голова Петр Сковородин третий день как маялся зубной болью. От того был зол и цеплялся ко всем, норовя затеять ссору. Дважды его хотели побить, и оба раза, благодаря своей природной силе и сноровке, удавалось ему выходить победителем, - Холодно, сыро, с утра на жрамши, кляча того и гляди падет, а ему хорошо. Вот дурной…

Стянув поношенную шапку, Рифатка перекрестился – Вот кирест кладу! Карашо будет! Тсар на Москве сидит. Как солнце на небе. Всем карашо будет!

- Солнце, оно одно – встрял в разговор пышноусый, рыжий казак Федот, зевнув, - а царей ентих, как вошей на худой псине. И такие и сякие, и немецкие и шляхетские, а то и вообще невесть какого роду племени. Все у престола толкаются, грамотки шлют, народы свои баламутют да режут друг дружку по-тихому. По мне, так ну их к бесам ентих царей, и без них можно зипунов имать.

- Можно и без них, - атаман ухмыльнулся в сивую бороду, - это ты, чига, верно гутаришь. Тогда какого ж ты сопливому Михаилке крест прилюдно целовал? Сперва исделал, апосля зачесалось…

Федот крякнул и почесал затылок – Так ведь, товариство так порешило… Все, и православные, и анчутки всякие… Мол, так оно лучшее… А я, что… Мне то без интересу… Царь, не царь… Лишь бы деньгу платил…

Придержав каурого, Иван пристально поглядел назад, - Чую, отольется нам эта деньга горькими слезьми… Деньга, деньга… Да разброд еще! Вчера мы в царском тереме гуляли, боярских девок мяли. Сила была такая, что всю землю вольной казакией могли исделать… а завтра, через ту деньгу, царь князьков своих на Дон посадит, да примучит нас… Ныне он данью откупается, чтоб не придушили как кутенка, а там, как в силу войдет, обатрачит нас, к плети детей наших приучит и не станет боле вольностей... Погибель в царе наша…

- Та не журысь отаман! – запорожец Сирко махнул перевязанной рукой, - Козацька слава нэ вмрэ, нэ поляже. Один раз зробылы, тай ще зробым!

- Твои слова, да Богу в уши, - Сивоус стеганул коня камчой. Под копытами зазвенел смерзшийся речной песок. «Слова Богу в уши, да чертяка подслушал»…

Очнувшись, Василь некоторое время судорожно глотал воздух, точно вынырнув с большой глубины. Видения все еще стояли перед глазами. «Как наяву… И лица знакомые, и имена… Что за морок!»

Гость, как ни в чем не бывало, взглянул на него и проговорил, - Доволен ли ты моим ответом? Все ли понял?

Казак только головой кивнул, изо всех сил стараясь не заснуть. А сон наваливался тяжелым, мягким мешком. Подминал.

- Я еще спросить хочу…, - Василь с трудом разлепил налившиеся чугуном веки, - Так что ж делать нам!? Куда идти? С кем воевать?!

- А это ты сам поймешь. Завтра! – Степан неторопливо поднялся и накинул капюшон, - За то, что не прогнал, роздых дал, да накормил – благодарствую! Пора мне дальше крест свой нести! А тебе свой…

Он открыл глаза. Яркий солнечный лучик заснул на нагрудном кармане. Зимнее небо глядело на него сквозь прореху в крыше. «Экая дырища, откель взялась-то», подумал Василь, и приподнялся на локте. Взглядом пробежал по просевшему, в потеках потолку, по пожелтевшей известке стен, остановился на осунувшейся, оплывшей печи. Оглядел пол вокруг себя, покрытый тонким слоем снега, и понял, что все еще спит. «Пора дровишек подбросить, а то так и застыть не долго». Встал. Зябко. Сдернул с крюка шинель и тут же оказался в облаке пыли. Чихнул. Где-то вдалеке гулко бухнуло. «Орудие большого калибру», про себя отметил казак, дыхнув на пальцы, «Поглядим…»

Двинулся к выходу и коленом зацепил гвоздь, всаженный в край лавки. «Какая чертяка его сюда вбила! Чтоб ему!», ругнулся Василий. Ссадину защипало. Сапог украсила крохотная темная капелька. «Эк! Это что ж за сон такой, что кровь идеть…»

Поначалу он не заметил перемен вокруг. Те же сады, только выбеленные метелью, та же безбрежная синь в вышине. Но ветер пахнул в лицо порохом, гарью и смертью. И тут же картина переменилась. От куреней, видимых с порога, еще оставались стены, но крыш не было. Плетни осыпались. Дорога, еще вчера чистая, пропала в зарослях дикой маслины. Не веря себе, Василий прошел вдоль своей мазанки и свернул за угол. Увиденное им не укладывалось в голове. «Если это не сон, то я рехнулся…», решил он и, споро присев, принялся разглядывать открывшуюся панораму.

На бугре, изрытом снарядами, еще можно было различить остатки батареи. Раскинутые «лапы», торчали из ближайшей воронки. Среди комьев земли посверкивали золотом стреляные гильзы. Чуть поодаль, под откосом грудой лежали ящики. Привалившийся к ним боец, судя по всему, был мертв. По краю яра змеилась линия окопа. Оборонявшимся пришлось не сладко. Укрепления не один час «утюжили» ударами артиллерии, не сумев, видно, с лету форсировать реку. О поспешном натиске и отступлении говорили тела, вмерзшие в разворошенный свинцом лед. На том берегу застыли несколько необычного вида машин.

«Что ж за штуки такие? Навроде как танки, только чудные больно. Глянуть надоть…», Василь натянул папаху поглубже и, пригнувшись, побежал вдоль сцепившихся ветвями кустов крыжовника, перескочил через открытое место и скатился в воронку. На дне лежала оброненная кем-то каска. Казак потянулся и взял ее, повертел в руках и отбросил в сторону «Мать честная!», вырвалось у него. Завертелся хоровод мыслей. «Германский шлем! Это что ж получается? Тут до Царицына сотни полторы верст. Да как же возможно? Мы ж немца почти прижучили. А он через всю Рассею? Позор-то какой, Господи! Куды только енти енералы, глядять?»

«Краснюки, значит, с немцем бодаются…», Василь осторожно выглянул из ямы, « Ну ну…». Доползти до оборонительной линии было делом нескольких минут. Ничего нового казак там не увидал. Застывшая кровь, рваные в клочья люди, дырки в головах. Все это уже было. А вот, попавшееся на глаза оружие вызвало интерес. «Смотри-к, навроде обреза, а ствол широкий, дай-ка пошшупаю…» Направив находку на отброшенный взрывом котелок, он нажал курок. Раздался треск. Очередь взбила окаменевшую землю. Посудина, звякнув, откатилась в сторону. «Батюшки!», восторгу Василия не было предела, «Так это ж пулемет! Удобственный-то какой! Сгодиться!». «А вот и диски…» Взять их казак не успел. Позади послышались поспешные шаги и резкий окрик: «Хальт!» «Мать вашу так! Поигралси…», Василь медленно, не выпуская из рук оружия, обернулся. Шагах в десяти от него стояли трое в белых маскхалатах и прозрачных очках. «Кто-б ни были, в плен не дамся. Авось, во сне не убьють», решил казак и уже хотел упасть под прикрытие бруствера, когда до его слуха донеслись исковерканные, но знакомые слова: - «Ти казак? Я?». Василь кивнул. Один из пластунов, что был повыше, шагнул вперед и прогнусавил: - «Ти идти с нами. Поняль? Я? Мы тебя не убивать. Идти к твой атаман…Туда…». Он махнул куда-то на восток, указывая направление.

Шли долго, часа четыре, а то и больше. Благо, у немцев оказалась запасная пара лыж. Уже на западе багровело, когда впереди показались курени. Давно Василий не видал станицы. Вроде бы все такое же, и все ж нет. Что-то неуловимо изменилось. А может быть все дело в грудах битого кирпича на месте, где некогда стояла церковь?

На окраине спешно окапывались солдаты в серых шинелях. Молчаливой и грозной горой затаился под уснувшими до весны вишнями заляпанный известью танк. Неподалеку ревел мотором еще один, занимая позицию. В недалеких руинах приходской школы устраивалась минометная батарея. «Крепко стали…», не без уважения подумал казак, «За просто так не вышибешь…Что-что, а в военной науке немчура преуспела…»

Меж тем его провели пустынным базом к всходу большого кирпичного куреня. Говоривший с ним указал рукой на вход, хлопнул по плечу и удалился.

Василь, быстро поднялся по ступеням и стукнул в оконное стекло. Внутри дома что-то скрипнуло. Послышался старческий голос: «Кто там?»

- Василий Татарский я. Дозвольте взойтить?

Дверь открылась, и на пороге показался среднего роста старик в овчинном тулупе и низкой, форменной папахе. На груди его рядком расположились четыре георгиевских креста. Смерив холодным взглядом незваного гостя, он резко бросил: «Заходь!» и, развернувшись, исчез в полутьме коридора.

Пройдя натопленную прихожую, Василь вошел в зал, освещаемый керосинкой. Дед указал ему на стул, сам же разложил на столе тряпицу с салом и хлебом.

- Откель такой взялся? – спросил он, ломая черствую булку, - Ежели ты от красных, то сразу скажи. Гансам не выдам, не боись. Сам решу…

- Взялся оттуда, откуда все казаки берутся, - Василий присел и повесил на гнутую спинку стула свой пулемет, - Не от красных я, и не от белых. Сам по себе казакую… Как звать-то тебя, батя?

- Ишь ты, какой прыткий карась, - старик расстегнул свою одежу и расположился за столом, - Меня Тимофеичем зови… Татарский…Татарский… Это не с Верхнего ли хутора?

- Оттель…

- Эх хлопчик…, - тяжко вздохнул дед, перекрестился на иконы в углу, - ты, по всему видать, не знаешь…

- Знаю. Уж наведался в родной курень.

Седая голова качнулась, - да, от так нас через колено… от так… Атаманом станичным меня кликнули, как только немецкий хвюрер голоту красную отсель турнул, да распорядился все наши вольности вернуть. Вольности вернули, а на Круг смотреть жалко. Старые, малые, да калеки ишшо. Выбили наш род, едва не под чистую. А и то полсотни сабель набралось. С конями, правда, тяжко… Ты того… сальца отведай. Самое то! Апосля чай пить будем…

- Звиняй, Тимофеич, - Василь не отказался от предложенного. От запаха чеснока рот наполнился слюной, - Далече меня носило. Расскажи ж, за кого счас браты воюють… За немчуру, что-ль?

- Та кто за кого… Как в гражданскую, - старик пригладил чуб, - кто из старых родов остался, тот за вольность воюет, с людьми совместно, а кто из наброда, да из отступников, те супротив нас и немца.

- Это что-ж, немчура, значить, люди, а русские, выходит, нет? Эт ты загнул, Тимофеич…

- Та не про то я. Немец, он хоть и лют, как собака, а всеж над ним царь ихний, хвюрер. А над русским людом ныне Сатано править. Знаком своим умы их полонил и змывается. На нас кидаеть, мы ведь чорту первейшие врази. Вот и пошла война промеж родичами. Жалко их, а щадить нельзя. Не пощадят. Ото стреляю, и за души молюся. Мы не простили, та може Бог простит…

Крепнущий морозец затягивал окно, рождая извилистые тропки ледяного узора,

- Мож и правду гутаришь, Тимофеич, а може и брешешь. Так и не понял я, как можно своих братов казаков бить. Тех, что против немца…

Дед осклабился,

- Не боись. Поймешь… Как вылетит на тебя оглашенный с шашкой, сразу поймешь. В том промеж вами и рознь, что ему все равно кого рубать, а тебе нет. Потому как ты своей головой думаешь, а за него думает тот, что на левом плече примостился. Давай-ка лучше чайку…

Прихлебывая горячий чай и закусывая его сухой баранкой, Василь глядел на Тимофеича. Тот, едва отхлебнув из своей кружки, достал маузер и принялся чистить его. Напевал в усы: «Всколыхнулся, взволновался…». Крохотная капелька влаги блеснула у края глаза и тут же скрылась в густой бороде.

Желая отвлечь деда от тягостных мыслей, казак спросил: - Тимофеич, а где ж бабы ваши? Иль вы их от греха попрятали?

- Та! – ответил старик с ноткой пренебрежения в голосе, - Ентих сховаешь, как же. Только за ради детей уговорил их из станицы с немецким обозом уйтить. Красные Гансиков под Царицыным прижали дюже крепко и навроде как погнали оттель. Отступают немцы. С неделю назад колонну видал. А позавчера ихний полковник приходил. Говорил, мол, кто восхочет из казаков жить в Германии и служить хвюреру, тому открытая дорога. Мол пришел приказ по всему Дону, Тереку и Кубани еваку… Тьфу! Спасать, короче, казацкий род от большевизму. Покумекали мы, вспомянули как козацтво зничтожалы и решили так, что лучшее там жить, чем тут голодом заморят, иль постреляют. В обсчем кто драться могет, тот остался, а остальных отправили. Под енто дело полковник машины отрядил. Своих солдатиков ссадил в станице, приказал до конца стоять, покуда не пришлють подкрепления. Такие вот дела. К завтрему, думается мне, начнется тут дело. Рана на плече ноить. Смех и только, это ж от ихнего же снаряду рана…

Бой начался еще до рассвета. Шум перестрелки разбудил Василя. Тимофеич словно и не спал. Стоял на коленях в красном углу и молился. Поднявшись, он перепоясался ремнем, навесил на него саблю с черно-желтой лентой и повернулся к Татарскому.

- А ты ступай, хлопчик. Ступай… Тот кто прислал тебя, велел ворочаться. Не обессудь, не твоя это война. Ты еще повоюешь…

Василия как огнем ожгло.

- Велел ворочаться, говоришь, - процедил он сквозь зубы и вскочил с лавки, - Казак, не рак, задом не пятится! Они мать мою сгубили, жену, сынишку, родичей всех… И кто-то там что-то мне велит! Ну нет, атаман! Теперь я с ними счет сведу! Укажи место или сам по себе пойду!

Тимофеич на мгновение изменился. Едва колыхнулась на сквозняке пола черной ризы. Сверкнули холодным стальным блеском серые глаза.

Казак отступил на шаг и потряс головой, ведение исчезло. Видно полутьма сыграла с ним шутку.

А атаман уже достал откуда-то пулемет, похожий на найденный Василем, и неторопливо шел к двери. Татарский спешно оделся и побежал за ним.

Перед куренем уже стояло человек тридцать дедов. Мерцали огоньки цигарок, дымили люльки.

Тимофеич остановился на всходе и крикнул им - Здорово ночевали, станичники!? В ответ послышалось дружное: - Слава Богу!

- С Богом сынки! Вы знаете, кто вы есть и знаете, за что смерть принять не грех! Не за хвюрера, не за сад с огородом и не за красные слова. За род наш и за волю! Не осрамим казачьего имени! Вперед!

Казаки, разбившись на тройки, исчезли в проулках.

- Не пожалей только потом, - бросил Василию атаман, - За мной иди.

Рассвет только-только окрасил зимнюю степь в розовые тона, когда дружно рявкнули немецкие минометы. Где-то за домами ахнули разрывы. Слева сонно заворчал пулемет, ему ответили одиночными выстрелами с поля. Все стихло. Враг не лез наобум, со знанием дела прощупывал оборону. И плевать на то, что разведгруппа под обстрелом легла, главное огневые точки нащупали.

Кто-то скорректировал огонь, кто-то отдал приказ и наспех развернутая гаубичная батарея начала методично «долбить» по станице. День померк, когда воздух смешался с земляным крошевом. От гула и треска закладывало уши. На правом фланге от прямого попадания взорвался танк, фейерверк сдетонировавшей боеукладки подбросил башню высоко в небо.

Когда канонада стихла и Василь, залегший в канаве, привстал и огляделся, Тимофеича рядом не оказалось. Вдалеке послышалось «Ура!!!!». Первой мыслью было – «наши», но радость быстро угасла, вспомнил, что находится по ту сторону. Вокруг звучали команды на чужом языке. Немцы, оставшиеся в живых, стряхивали с себя землю и готовились к бою. Казалось, встряска их нисколько не смутила. Все приказы офицеров исполнялись четко и без лишних эмоций. О панике и речи не было.

Боевой клич летел, ширился, заполнял собой пространство. Теперь в нем можно было различить голоса отдельных людей. Вот над небольшим взлобком показался первый, за ним второй, третий. Стрелки бежали, рассыпавшись редкой цепью, грамотно охватывая оборонительный рубеж полукольцом. Было видно, как тащат свои машины пулеметные расчеты, как они спешно занимают позиции, готовясь прикрыть товарищей.

Гансы затаились и ждали удобного момента, чтобы открыть шквальный огонь. В воздух с шипением ушла ракета. Околица и руины крайних куреней плюнули свинцом в лица атакующих. Залп заставил красных залечь. Многих навсегда. Видя как падают вдалеке фигурки, Василий, к удивлению своему, не ощутил никакой радости. «это, наверное, потому что не своей рукой», подбадривал он себя. «Пора и мне», решил он и пополз к передовой.

В пулеметном гнезде подергивал рукой и еще пытался дышать простреленный насквозь немец. Напарник его откинулся назад, не успев понять, что осколок проломил ему висок и стесал щеку. Однако, пулемет остался цел. Лента была заправлена.

Василь, отодвинув в сторону труп, приступил к незнакомому оружию. Упер приклад и чуть присел на согнутых ногах. «Да… Это тебе не «Льюис»…», подумал он и выцелил ползущего к окопам бойца, неловко задирающего голову. Казак плавно нажал на спуск. Механизм зарокотал, заколотил отдачей в плечо. Каска, прошитая пулей, отлетела в сторону. Человек дернулся и затих. «Вот и первый… Так!» - зверея прошипел Татарский, - «Ну, сучьи дети….»

В это время командир поднял в атаку то, что осталось от первой роты. За ней валом валила вторая и третья. Василию стало не до размышлений. Треск пулемета заглушал все остальные звуки. В кружке прицела один за другим валились в розовый снег убитые и раненные. Теперь, упоенный местью, он не чуял родства и близости к ним. И стрелял в их дикие глаза, в их раззявленные криком рты. Бил с остервенением, покуда не кончились патроны. Раз за разом нажимая курок, он ждал, когда рухнет вот этот, с медалью на груди.

А тот только скалился и бежал прямо на казака, сверкая примкнутым штыком. «У! Гнида фашистская!», выдохнул воин и прыгнул прямо в окоп, норовя заколоть своего недруга.

Василий вовремя подался назад. Штык вспорол землю у него под сапогом. Но «красный» не растерялся, железными, холодными ладонями сдавил казаку горло. Если бы не нож, то он довел бы до конца свое дело.

Еще раз пырнув в бок обмякшее тело, Василь спихнул его с себя и тут же перевернул, чтобы добить. Но рука его, согретая пущенной кровью, остановилась. Что-то перевернулось в душе. Он вдруг увидел, что перед ним лежит не враг, а простой русский парень. Глядит в небо и что-то едва слышно шепчет, «Мама…», послышалось казаку. Василий присел, не обращая внимание на завязавшуюся неподалеку жестокую рукопашную схватку «За что ж я его, так раз так? Он, что-ли над моими змывался? Да он и знать про них не знал… Жил себе где-нибудь в деревне… И сколько таких я сегодня положил… Их-то за что? Кто ответит?»

«Красные» продавили оборону немцев довольно быстро и устремились к центру станицы, подавляя по ходу возникающие очаги сопротивления. Их осталось с полсотни и в душе они уже праздновали победу. Радовались тому, что остались живы. Поспешили. Не зная, что судьбы их оборвутся через какие-то несколько минут.

Когда офицеры сообразили, что происходит, конники, появившиеся невесть откуда, уже успели собрать кровавую дань и посеять страх. Казалось, они были повсюду. Это деды во главе с Тимофеичем, дождавшись удачного момента, обошли стан и ударили в тыл прорвавшимся бойцам. С лету, без выкриков и лишнего шума, рубали всех, кто попадался на пути. Порыв их остановить не было никакой возможности. Последнего победителя загнали и стоптали конями у самой окраины. Не ушел никто, ни немец, ни большевик.

- Что ж вы делаете! – крикнул Василь, и вдруг как наяву увидел ползущую по степному шляху колонну грузовиков. Видел тени самолетов в испуганных детских глазах. Красные звезды на крыльях и бомбы, летящие вниз.

Из глотки казака вырвалось звериное рычание. Под каблуком хруснул кадык. Василий надвинул папаху на глаза… Его душили слезы.

- Говорил же тебе, ступай, - голос Тимофеича вернул его к реальности.

- Куда мне итить-то теперь, - Татарский сжал кулаки, - некуда мне итить!

- Дык куда, на постелю… Не так же тебе спать!

Василь рывком сдернул шапку. Он сидел, облокотившись на столешницу в курене Власия. Напротив него стоял Степан.

- Ну все! Пора мне. Скоро петухи пропоють..., сказал он, и, шаркая босыми пятками об пол, скрылся за дверью.

«...Исход наш был предрешен. Позволив лишить себя вольности жить на своей земле по звычаям предков своих, мы к тому ж своими руками сгубили род свой и славу его. И осталось ныне у нас единственное, ради чего стоит жить и умирать – наши дети. А ежели так, то осталась и надежа на то, что исход наш окончится возвращением. В час свой последний молю святых наших заступников хоть искру, хоть одно зернышко наше уберечь, укрыть от вражьих глаз. Дабы продолжился род казачий и в час великий возродился из пепла и воспрял в былой своей славе. Дай вам Бог силы и мудрости не повторить исход наш! Верую в то и уповаю на вас…»

Такие слова написал казак Василий Татарский на последнем, чистом листе своей записной книжки спустя много-много лет, прежде чем отправиться в долгую дорогу.